Посвящение в ольвийцы.

Это очень красивый праздник. Из детдомовских простыней шились туники. Греки-воины брали в руки щит и меч. Поздно ночью мы стояли на руинах древнего города Ольвии, держа в руках зажженные факелы. Передавая факел, мы говорили клятву верности ольвийскому братству.

Однажды наша величественная церемония не осталась незмеченной. Над раскопками древнего города находилось вполне современное село Парутино. В это село строго раз в неделю завозили плодово-ягодный портвейн. Завоз портвейна чисто случайно совпал с нашим праздником. Поздно вечером один из парутинских обитателей случайно взглянул на раскопки внизу. И обмер.
На развалинах Ольвии стояли древние греки. Их туники развевались на ветру. Огни факелов освещали фигуры воинов, бивших мечом о щит с древним криком «хайра».
Перепугавшись насмерть, решив, что он упился до белой горячки, селянин позвал родных и близких. Родные и близкие тоже вкушали портвейну. Они совсем перепугались, увидев греков, решив, что спились всем селом. Выручил семилетний сын селянина, специально разбуженный для экспертизы зрелища. «Точно, - сказал сын. - Греки вернулись. Воевать будут».
И здесь мы сделаем заход на ольвийские войны.

День рождения

Еще был праздник день рождения всех летних именинников. Такой праздник требует хлеба и зрелищ. Со зрелищами было хорошо. Заранее писался сценарий, где разные греческие боги  поздравляли именинников, благо, в богов, богинь и всяческих нимф ольвийцы превращались легко - все те же многострадальные простыни + веночек. Да и декорации, естественно, под рукой, точнее, под ногой.
А вот хлеба! Отрадовавшись и упоздравлявшись на веселом капустнике, все должны сесть за праздничные столы. А уж на праздничных столах должны быть торты обязательно. Да не какие-нибудь пироги, а непременно покупные с обильными кремами и розочкой посередине. Добыть такие торты в голой степи трудно, но можно. Вот рецепт: в три часа ночи седлаем «дельфинчика» и мчимся в город Херсон. Главное - быть первыми к открытию кондитерского магазина. Часов 6 утра мы в Херсоне. Первые в очереди. Досыпаем стоя. На момент открытия очередь человек тридцать. Торты тоже дефицит. У нас человек пятьдесят постоянных едоков, да гостей человек двадцать (мы быстро обрастали друзьями).

Десять тортов в самый раз. Ненависть очереди зашкаливает. «По одному в руки!" - ревет очередь, готовая убить и разорвать.
Я с наглой улыбкой требую директора. Показываю ему справку. Справкой я горжусь. Написала сама, правда, печать, честно, интернатская. В справке указано, что партийные и советские органы должны помогать сопровождающим группу детдомовских  воспитанников. «А где воспитанники?» - интересуется директор, уже втайне гордясь, что он партийный и советский орган. «Надо?» - нагло интересуюсь я. - «Через полчаса…»
«Упаси боже!» - представляя встречу очереди и подростков-детдомовцев, говорит директор.
Он выдает нам вожделенные торты, успокаивая очередь байкой про предварительный заказ горкома. И уже не сопротивляясь продает нам всю имеющуюся в наличии халву.
Халва - это песня, это счастье, это валюта, это медаль, в большом  количестве - орден.
Я уже писала, что у ребят вкусное и сладкое - синонимы. Так что халва - самое вкусное на свете. Затарившись еще на базаре, мы мчимся обратно. Надо успеть к началу праздника. На обратной дороге Боря развлекается, глядя в зеркало, как я, раскорячившись, пытаюсь обнять все 10 коробок тортов, чтоб ихние розочки не съехали от дорожной тряски.

Еще на праздничном столе должны быть фрукты. Фрукты мы добывали сами (вишню или черешню). Нет, нет, мы не обчищали сады в соседнем селе. Мы нашу фрукту честно отрабатывали. Мы нанимались в ближайший совхоз на сбор черешни или вишни. Воспринималась эта работа как праздник. Садились рано утром в «дельфинчик», запевали лихую «Там за Танаис рекой» и мчались по утренней степи навстречу счастью.
В саду, глядя на деревья, обсыпанные ягодами, мы впадали в транс: «А есть можно?» - робко спрашивали мы. «Да, конечно же, деточки» - ласково говорил бригадир. Дальше понятно. Вы когда-нибудь видели сцену еды в кино в убыстренном темпе? Через полчаса весь наш трудовой десант лежал вповалку под черешнями (вишнями) животами вверх. Когда вздувшиеся животы слегка опадали, безжалостные командиры отделений поднимали на сбор ягод. К тому моменту черешня или вишня уже была сродни произведением искусства: любоваться можно, есть  невозможно.
Мы были хорошие сборщики и выполняли, и перевыполняли взрослую норму. В конце нам давали премию в виде ящиков с вишней-черешней. На праздничный стол.

Третьим праздничным блюдом был салат «Оливье». «Оливье», он и в Африке «Оливье». Все просто, кроме как нарезать меленько под палящим солнцем на 70 человек (парочку троечку тазов). До сих пор, хочу сделать немного салата - получается таз. Привычка - вторая натура.
В этот день мое дежурное отделение очень гордилось собой. Никакие интеллектуальные придумки не могли перешибить финал праздника, когда после сытного обеда нарядное дежурное отделение на трепетных руках выносило из продовольственной палатки торты (аплодисменты), затем черешню в баках (аплодисменты), затем халву на подносах (бурные аплодисменты. Крики «спасибо!»).
Наверно, это очень продуктовый взгляд на воспитание. Но какое счастье было видеть сытые мордашки наших детей. Они вертелись вокруг устало моющего посуду дежурного отделения, облизывали пальцы после халвы и говорили: «Ну, поели, как дома». Дома почти ни у кого не было.

Ольвийцы - педагоги.

Мы копали Ольвию, а Ольвия откапывала в нас самое лучшее.
Продуктовая палатка - брезентовый шатер - стояла в центре лагеря и никак не запиралась. Заходившие со мной в палатку дежурные, прекрасно изучили, что где лежит. Но ничего не пропадало, даже сгущенка. Та самая сгущенка, которая по вкусности вторая после халвы. Привилегией, дарованной дежурному отделению, была возможность вылизывать банки сгущенки после слива ее в какао. Могу вас заверить: банки под ольвийским солнышком сверкали чисто бриллианты.

Но сгущенку можно было заслужить. Целую банку. Это если найдешь что-то ценное на раскопе.
Была еще одна награда: поднимать или опускать ольвийский флаг. Ольвийский флаг - это треугольный вымпел с синим дельфинчиком посредине.
Все эти награды присуждались на совете командиров. Каждый вечер в автобусе- «дельфинчике» собирались командиры и комиссары отделений. Обсуждалась работа, получались задания на завтра. Называли достойных кандидатов на флаг. «Педагогическая поэма» в действии. Ольвийская жизнь, по крайней мере в моих воспоминаниях, была такой утопический город Солнца. Плохо работать позорно, хорошо престижно. Воровать у себя - подло. Вымотался на раскопках или в дежурном отделении - получи право поднять или опустить флаг Ольвии. Но, что совсем удивительно, когда совет командиров выбрал меня за какой-то продуктовый подвиг опустить флаг, клянусь, я этим искренне гордилась.
 
Плохо работать в Ольвии было «западло». Но не всем же нравится ковыряться в грязи и пыли аж до нашей эры. Одна девчушка чтоб не переутомиться, часто отпршивалась в кустики. Вдруг однажды выплывает она из этих кустиков с застывшим взглядом и что-то несет на ладошке.  А на ладошке-фигурка богини Ники. Эта находка-мечта любого археолога, то, что ему снится в счастливых снах, находка сезона.
Вот и верь в справедливость судьбы.
Вечером археологи тряслись в экстазе, определяя более точную дату статуэтки и пакуя ее для отправки в Москву.
Наташка получила свою сгущенку на вечерней линейке.

Помимо наград, на линейке раздавались потерянные вещи. Их надо было отработать. Спеть, прочитать стих, пройтись колесом и прочая и прочая, и прочая. Такие ольвийские фанты. Не меньшим развлечением было получение письма. Надо было станцевать под ля-ля. В одну из Ольвий Макс с маленькой Анькой был в Москве, и я танцевала почти ежедневно.

Ольвийский день, начинавшийся в 5 утра, заканчивался для ребят в 10 вечера отбоем. А для взрослых, наконец-то, наступали часы отдыха. Мы собирались в палатке-штабе и расслаблялись вином и песнями.
Я частенько расслаблялась в своей жизни вином и песнями, но ольвийское братство - это что-то особенное. Мы, педагоги, каждый по-своему были в одном деле. Далее пафосно: деле, которому мы служили. Мы - это учителя и воспитатели школы-интерната 72 для детей лишенных попечения родителей.
Мы - это мои коллеги и друзья, и в Ольвии и вне ее. Мои воспоминания о них, как драгоценные камушки: взглянул, полюбовался, положил на место.

Алексей Иванович Панов.
Как сейчас сказали бы - брутальный мужик с харизмой. Тогда таких умных слов не знали, просто очень уважали. Ольвия - это его эксклюзив. Он ее придумал. Понятно, что первыми Ольвию придумали древние греки - это их эксклюзив. А Алексей Иванович придумал, как привозить детей на раскопки. Только он смог взвалить на свои брутальные плечи такую экспедицию: привозить подростков от 12 до 15 лет в голую степь. Отвечать за их жизнь и безопасность. Рядом - лиман. Отважный мужик.

Было у Алексея Ивановича практически любимое существо - чемоданчик с деньгами. Там лежали деньги на все наши ольвийские расходы. Один из ребят был министром финансов. Он регулярно информировал совет командиров о содержимом чемоданчика. А совет решал, сколько тратить, сколько заначить. Чемоданчик хранился у Алексея Ивановича под подушкой в палатке, замок был плевый. Чемоданчик - мечта пэтэушника пятидесятых. Большого риска был мужик.

Еще Алексей Иванович был кофеман. Он привозил собственноручно обжаренный кофе и молол его на ручной кофемолке. Это был ритуал. Вокруг стояли маленькие кофеманы и вдыхали запах: смесь натурального кофе с запахом степной полыни.

Еще Алексей Иванович был немножко волшебником. Над степью тоже бывали дожди и грозы. Гроза в степи - это стихийное бедствие. Помимо того, что страшно, потоки воды подмывали палатки и норовили их унести. Помню, всей Ольвией спасали продуктовую палатку. Там крупа, соль, сахар, а вдруг, страшно подумать, подмочит халву. И вот мы, полуголые, мокрые, гром гремит, молнии сверкают. Темнота. Почему-то степные грозы любят ночь. После грозы на пару дней небо затягивало. Когда снова будет солнце мы знали точно: Алексей Иванович брился и после его бритья неизменно вылезало солнце. Понятно, географ, понятно знает про облака. Но все равно волшебно.

Сергей Андреевич Левин
Если Алексей Иванович был командиром, то Сережа был комиссаром. В самом высоком и романтичном значении этого неоднозначного слова. Строфа из песни: «Но на трубе он так играл, что мы рвалися в бой» - это точно про него.
Сережа был высокий, красивый и обаятельный. Ему бы полярников и физиков в кино играть, а он стал воспитателем детского дома. Более талантливых воспитателей я не знала, и не знаю до сих пор.
Он любил детей как-то особенно, вкладывая в это чувство страстную энергентику. Ребята его обожали. Причем и мальчики и девочки, большие и маленькие.
Иногда его заносило, но ему прощалось все. Трибун, кумир.

Чтобы слегка сбить пафос, расскажу ольвийский анекдот.
Сережа курил. Курить тогда было можно, но неудобно, так как на мужчинах днем были из одежды только плавки. Сережа засунул сигареты за пояс плавок, вошел в палатку, где мы, педагоги зачем-то собрались, и спросил: «У меня в плавках что-то есть, это видно?» Причину нашего хохота Сережа не понял.

Здесь отступление, а то захлебнусь от розовых слюней.
Критический момент в нашей интернатской жизни. В интернате назначен капитальный ремонт. Воспитанников раздаем по разным детдомам. Педагогов трудоустраиваем.
Все наши наивные доводы, что, если делают ремонт, почему же дети должны лишаться друг друга и и своих любимых взрослых. Почему нельзя на пару лет переселить куда-нибудь всех вместе.
«Потому что» - неизменный ответ. И все наши попытки сохранить интернат, не как здание, а как очень своеобразную, но семью, рушатся о железобетон городских начальников. Мы все в шоке. Не помогает даже великое телевидение. Первый канал сделал передачу. В нашу защиту. В «Известиях" появилась огромная статья. Но главная мысль, что нельзя разбивать семью во имя ремонта сортира, оказалась слишком умной для чиновников. Все битвы были проиграны. Даже провидение было против нас. В день, когда Ельцин (тогда первый секретарь Московского горкома партии) должен был принять положительное решение по нашему вопросу, его сняли с должности.
На короткое время нас переселяют в другой интернат, а оттуда воспитанников развозят  в другие детдома Москвы. Ребята бастуют. Устраивают завалы для автобусов. По ночам не спят, посылают местных воспитателей, бьют стекла. Для устрашения на ночное дежурство направлен отряд студентов-дипломников из МИФИ. Пришли здоровенные парни, уверенные, что их ждет какой-то бандитский шалман. А их встретили симпатичные ребятки с совсем нестрогим воспитателем. Это была я. Мы собрались в отрядной и мои ребята начали рассказывать студентам какой хороший у них был интернат, какие добрые воспитатели. А потом вспомнили Ольвию, и понеслось. Подошла Люда, и мы запели ольвийские песни. Когда запели ольвийский гимн "Вернемся мы к тебе. А значит ты жива», то пятнадцатилетние парни,  пережившие такое «мама не горюй», плакали. Все понимали - Ольвии больше не будет.
Конечно, студенты были поражены, возмущены и даже пошли в бой за нашу Ольвию с самой Кезиной. Вот  такая была магия Сережиных песен. Но, увы. Интерната, уникального по своей человечности нет.
Впрочем, Ольвия осталась. Туда ездили и ездят наши выпускники. Но это уже другая Ольвия.

Были еще разные замечательные люди в Ольвии. Но память - истинное решето: что-то важное отсеивается напрочь, какая-то ерунда сохраняется. Например про Нинучу. Очень гламурная девушка. Мастер спорта по прыжкам в воду. Занесло учителем физкультуры в наш интернат. В Ольвии гламурность пооблезла, но все равно каждый рассказ «из жизни» начинала с подробного описания «что было надето и обуто».
После Ольвии мы ездили в Одессу всем кагалом. Останавливались в школе, переодевались и шли в цивилизацию. Помню, едем на трамвае. Вошел одесский дед. Нинуча уступила ему место. Дед заценил и вежливость Нинучи, и ее загар.  «Вот, - вещал дед на весь трамвай, - загорелая, мабуть, колхозница, а культурная, не чета вам, городским». «Колхозницу» Нинуча переживала все 3 дня Одессы.

Да, Света, это воспоминания Александры Георгиевны. Я лишь фото подобрала.